Из колыбели человеческого мышления в дом престарелых современной
философии
"Платон – это одна из личностей мировой истории, его философия – это одна из страниц мировой истории, оказавших значительнейшее влияние на духовное развитие и становление человека от самого своего возникновения и на все последующие времена" (Гегель).
"Наш сегодняшний язык и мировоззрение сплошь пронизаны результатами античной науки" (Виндельбанд).
"Я бы сказал, наиболее точно европейскую философскую традицию можно охарактеризовать так: она вся состоит из примечаний к Платону" (Уайтхед).
Поосторожней, восхваляя традиции! Может, это не так уж и здорово – трубить о том, что за 2500 лет в принципе больше ничему не научился. Тем более, когда толком не установлено, что древний грек знал и умел, и – а это не одно и то же! – чего стоит мнение, которое сформировали себе о нем его современные ценители. Но трезвая проверка, очевидно, выходит за границы морали, раз уж целая область науки решает оберегать свою традицию как сокровище: "Один из прекраснейших подарков, который судьба сберегла для нас с древних времен, – это, без сомнения, труды Платона" – и, взвалив на себя эту высокую ответственность, совершенно не кажется себе смешной, постоянно извергая предупреждения о том, что блеск драгоценного камня может померкнуть, если чей-то беспристрастный разум бросит на него испытующий взгляд. А было ли бы, собственно, жаль такого клочка литературы, который от этого приходит в негодность?
Но такая опасность философам не грозит. Практически на любой лекции о Платоне можно услышать восторженный вздох: "Нужно (уметь) читать его в греческом оригинале". Потеря смысла при переводе якобы обретает громадные размеры. В чем этот смысл заключается и что в нем могло быть утеряно в результате довольно безвредной процедуры перевода на другой язык – этого указывать уже не обязательно. Главное состоит в том, чтобы уже заранее объявить себя неспособным полностью понять смысл текста. Приняв такую позу, лектор дает понять: в тексте и за текстом стоит намного больше, чем из него можно почерпнуть. Эта основная догма интерпретации Платона вдохновила экспертов на то, чтобы различать у него тайную и явную философию. Явное – это его труды, всё, что он написал и что от него осталось. Но как раз это якобы не является сутью его философии. Истинная же суть – возникает вопрос, в чем она состоит – это то, чего он не написал! Словно они хотят сказать, что почитают Платона больше, нежели его писания заслуживают.
*
"С Платона начинается наука". Вполне возможно. Но почему это распространенное суждение произносится как похвала? В конце концов, вряд ли можно ожидать выдающихся, даже в наше время революционных открытий, когда разум, прежде воображавший себе мифологический мир богов, начинает упражняться в суждениях. Скорее напрашивается сравнение с ребенком, который тоже не сразу выдает зрелые мысли, только освободившись от своих фантазий.
I. Платон и наука
Во всех диалогах Платона его персонажи занимаются поиском определений. При этом кораблестроение занимает столько же места, сколько вопрос о том, что отличает человека от животного; что такое политик, представляет такой же интерес, как и вопрос о разнице между видимостью и существованием; и, конечно, без хорошего, прекрасного и истинного тоже не обходится. Во всех этих случаях начинается все с возни вокруг вопроса, а что же такое определение. Чему мы, собственно, можем научиться, когда Сократ нижеследующим образом поучает своего специалиста Теэтета, ответившего перечислением на вопрос о том, что такое познание (познания, дескать, бывают в искусстве измерения, в сапожном ремесле и т.д.):
"А ведь вопрос был не в том, о чем бывает знание или сколько бывает знаний. Ведь мы задались этим вопросом не с тем, чтобы пересчитать их, но чтобы узнать, что такое знание само по себе".
Или когда в "Федоне" – а речь в этом диалоге идет о прекрасном – произносятся прекрасные слова, "что все прекрасные вещи становятся прекрасными через прекрасное". Ну, прекрасно – более тавтологичный ответ на вопрос о том, что отличает прекрасные вещи, вряд ли можно себе представить. Очевидно, Платон не зашел дальше потребности в том, что при познании должна быть определена общая природа вещей. Так, со своими определениями он позорился даже перед своими современниками. К примеру, в диалоге "Политик" собеседники добросовестно трудятся над вопросом о том, что такое человек, и, ко всеобщему удовлетворению, в конце концов приходят к выводу, что человек – это "двуногое живое существо без перьев". Искал Платон разницу между человеком и животными, а нашел ощипанную курицу, которую весельчак Диоген перекинул его сторонникам через забор академии. И это еще один из самых лучших примеров, ведь тут диалог хотя бы заканчивается положительным результатом. В большинстве же случаев труды оказываются бесплодными, что, как известно, принесло Сократу репутацию великого философа. – Зачатки суждения обладают всеми признаками теоретической беспомощности.
И если уж мыслитель знаменит своими метафорами! Как будто этот способ мышления не говорит о слабости в теоретическом определении! Лишь только требуется суждение о чем-либо – тут же люди напрягают свою фантазию, чтобы заменить недостающее определение воззванием к другому представлению. О чем говорит знаменитая пещерная метафора? Непосредственное наблюдение имеет дело с тенью вещей, а не с самими вещами. Чтобы понять, что представляют из себя сами вещи, нужно постичь их идею, их общую природу. Стало быть, наблюдение и познание – это две разные вещи. Но ведь именно поэтому глупо упаковывать познание в образ, который опять приравнивает его к наблюдению: познавая вещи, мы, дескать, наблюдаем их самих, а не их тени. Кто продолжает мыслить в том же духе, сразу приходит к абсолютно неверным мыслям: познание уже не имеет у него ничего общего с содержанием наблюдения, а вращается в совершенно ином, отдельном мире. Познание – это своя собственная империя, которая не имеет ничего общего с вещами, какими они известны из наблюдения. И одновременно идеи являются, дескать, их общей природой. Так что появляется необходимость в соотнесении: идеи – это что-то одно, вещи – что-то совсем другое. Платон тут тоже толком не знал, как ему дальше быть. Он говорит: вещи имеют свою "долю" в идеях. На 50% что ли? Все это безобразие – это, между прочим, Платоново учение об идеях. Причем, участники диалогов вполне отдают себе отчет в недостатке этого способа мышления – думать образами. К примеру, в "Теэтете" выдвигается следующее утверждение: познание – как восковая дощечка; печать, которую на ней ставят и оттиск, который на ней остается – это как действительность и познание. В итоге все очень долго рассуждают уже не о познании, а о метафоре, но тут кого-то осеняет: в познании существует разница между правильным и ошибочным, оттиски же не могут быть правильными или ошибочными. Так что познание – это все-таки не то, что восковая дощечка. Но, так как ни один из собеседников не может предложить ничего лучшего, вопрос опять остается открытым. То, что принято хвалить как диалектику Платона, говорит по сути дела о безнадежном душевном состоянии этого мыслителя: он блуждает в противоречиях, не будучи в силах их разрешить. Это относится как раз к тем диалогам, которые считаются наиболее глубокомысленными. Возьмем, к примеру, "Парменида". Какой-то тип является с утверждением: всё есть бытие. Тогда всё на свете – это одно и то же, бытие то есть, и все отличия, существование в мире различных вещей, которые к тому же порой изменяются, – все это лишь видимость и сплошной обман. Тогда, конечно, является следующий тип и спрашивает: а что есть видимость? Небытие? Но ведь тогда бы ее не было. Так что все-таки бытие. То есть, сначала все бросается в одну кучу – бытие, а потом собеседники удивляются тому, что ничего не могут друг от друга отличить. Очередной заменитель знания. Кто ничего не знает, тот обходится общими понятиями, которые не содержат ничего определенного, но с помощью которых якобы можно все объяснить. Недаром все это подается в форме диалога, что тоже вряд ли является признаком научности. Не за каждой глупостью признается право – мнения должны быть аргументированы. Поэтому происходит взвешивание доводов за и против имеющихся представлений. Но объективное происхождение обсуждаемой вещи, очевидно, еще не выявлено – ведь иначе бы наступил конец всей этой возне.
*
А в остальном, ничего страшного в этом не было – в том, что древние греки ничего не знали. В своем рабовладельческом обществе они и без знаний прекрасно обходились. Их первые научные изыскания были вызваны вовсе не жаждой знаний. Иначе у них имелись бы все основания для недовольства тем, чего они достигли в теории, и они не считали бы признаком мудрости, когда старому Сократу периодически удавалось доказать, что его современники имеют столь же мало понятия о чем-либо, сколь и он сам. Потребность в общепринятости – вот что двигало Платоном и его командой. Мудрецом в диалогах выступает вовсе не тот, кто особенно много знает и от которого другие могут, следовательно, ожидать дельного разрешения их вопросов. Личность Сократа скорее воплощает в себе повеление: "Придите к согласию об общепринятом определении!" Кто обращается с такой речью, сам никакого определения не предлагает. Он не стремится добиться согласия посредством знания. Сократ вмешивается совершенно не по делу в любой спор о мнениях: когда Платон выкладывает имеющиеся представления своего времени, то Сократ сталкивает их, выявляет их противоречие друг другу и этим опровергает. Таким образом, он не проверяет и не опровергает ни одного из утверждений, а говорит о несоблюдении критерия общепринятости. Если имеются разногласия и покуда они имеются, ни за одним из мнений не должно признаваться право. Сократ не говорит: знание приводит к согласию, он рассматривает согласие как критерий знания. Он не требует доказательства правильности утверждения, он требует того, чтобы приверженцам одного из мнений удалось убедить оппонентов в своей правоте. Таким образом, с одной стороны, он требует меньше, чем знаний: ведь необходимо всего лишь заручиться согласием своих противников, а это такое искусство, которое не имеет ничего общего с вопросом о соответствии действительности. С другой стороны, он требует больше, чем знаний: ведь если люди совершенно не по теоретическим соображениям настаивают на ошибочных представлениях, то и самое красивое доказательство не поможет. Философы ссылаются на якобы имеющуюся у каждой стороны волю к согласию и в то же время являются единственными носителями этой воли. Ведь как раз по той причине, что эта воля к согласию имеется не у каждой стороны, философам приходится к нему призывать. Поэтому их ремесло насквозь лживо. Именем ложного утверждения: "У нас у всех общая цель" они оспаривают право на существование любого мнения, о котором не достигнуто согласия.
*
По-настоящему философское глубокомыслие начинается там, где это притязание на волю к согласию уже не имеет ничего общего с существующей отдельно от него вещью, а только само с собой. И это происходит тогда, когда – как, собственно, и во всех диалогах Платона – речь заходит об истинном, хорошем и прекрасном. В этих идеях потребность в общепринятости создала себе свои собственные фиктивные предметы: Истинное очень сильно занимает Платона и всех последующих философов. Так сильно, что познание о чем-либо они совершенно теряют из виду. Речь у них идет не о том, соответствует ли предмету то или иное суждение, т.е. является ли оно истинным. Они не занимаются также выяснением истин о чем-либо, а полностью отдаются своему идеалу. Сколько должен знать человек, говорящий: "Истина для меня превыше всего"? Нуль! Но кое-что он все же сообщает. Он становится на защиту идеала согласия – идеала, который может существовать лишь на базе противостоящих мнений. Невзирая на предметные расхождения во взглядах, не рассматривая вопроса о том, чье мнение и почему является верным или ошибочным, совершенно не проверяя, кто чего добивается, защищая свое мнение, одно признается несомненным: что все участники стремятся своими взглядами служить истине. Из предметных расхождений во мнениях и из упорства, с которым люди на них настаивают, следует, однако, совершенно иной вывод: тут определенно имеются конкурирующие интересы, чьи носители стараются их оправдать, относясь при этом довольно безразлично к разнице между истинным и ложным, – так же, как и философы, когда они объявляют истину общей целью всего человечества. – Своему собственному противоречивому утверждению философы придумали даже специальное имя: хорошее представляет собой первичную цель, объединяющую всех людей, являющуюся идеалом конкурирующих интересов. Эти интересы хотя и не остаются для философов неизвестными, но они им безразличны. Поэтому, невзирая на все практические разногласия, из-за которых люди друг на друга нападают, философы постулируют общую конечную цель всех целенаправленных поступков, общий знаменатель противостоящих стремлений. Но по ту сторону того, чего люди хотят, они не хотят ничего. Так что, с одной стороны, общий знаменатель остается пустым, идеал совместной цели без содержимого, ведь оно как раз оспаривается. С другой стороны, люди получают от философов конечную цель своих стремлений, предстающую перед ними как обязательство. Без всякой проверки на разумность хотя бы одного желания, без какой-либо критики хоть одного стремления философы видят необходимость в опровержении. Для этого им нужно лишь подвергнуть претящее им желание проверке на то, устраивает ли оно выдуманное ими общество по интересам. – Тут, однако, возникает вопрос, почему человек должен хотеть хорошего, если его интересам оно противоречит. И здесь философы опять явно высказывают противоречивость своего утверждения: раз уж надо хотеть хорошего – значит, нужно уметь представить его себе как воплощение хорошего душевного состояния: прекрасное.
В духе этих трех излюбленных философских идей, т.е. с уверенностью, что именно эти цели объединяют все человеческие порывы и стремления, затеваются впоследствии прекраснейшие дискуссии. И это происходит так: идет, к примеру, попойка (греч.: симпозион), и ее участники беседуют о любви. Тут, конечно, каждый находит, что сказать: у кого это на данный момент с кем. Именно так и начинается Платонов диалог. Но мы имеем дело с философами, так что этим все не ограничивается. Благородные ценители хорошего, истинного и прекрасного мгновенно переходят к делу: Разве любовь не нуждается в прекрасном? Дурное любить нельзя. Значит, прекрасное. – Непременно, о Сократ! – А разве хорошее не прекрасно? – Значит, и хорошее. – А разве для познания хорошего мы не нуждаемся в истине? И т.д. Разговор ни о чем. Поклонники хорошего, истинного и прекрасного затевают адскую перепалку: Не должны ли мы принять сторону дурного, плохого и ложного? – единственно чтобы заверить друг друга в том, что во всем желают только хорошего, и добиться этим признанием окончательного успеха, затащив своих молоденьких учеников в постель.
*
Клятвенное утверждение о существовании воли к согласию, проживающей по ту сторону всех возможных расхождений, проистекает от практических спорных вопросов, которые не могут быть разрешены по существу; ведь иначе бы наступило согласие в деле, а не по ту сторону дела. И это утверждение приводит к лживому обхождению с этими вопросами, так как обязывает спорящие стороны к фиктивной общей точке зрения. Этот философский номер возник оттого, что политические отношения в древних Афинах стали предметом спора. Общеупотребительное суждение об этом звучит так: нравственные устои были подорваны, конституции постоянно менялись, неуверенность ширилась, вызывая потребность в теоретическом разъяснении, – час, когда родилась философия.
II. Платон и государство
В древних Афинах велась борьба за власть и за участие в ней. Отношения были не настолько однозначными, чтобы политическая власть совпадала с интересами правителя. Посредством войн правители попали в зависимость от прежде подчиненных сословий. И эти сословия по мере роста их значимости для власти предъявляли к ней требования. На повестке дня стоял такой вопрос: существует ли власть и ведутся ли войны ради богатства правителей и их родни – или же богатство существует для того, чтобы вести войны. Этот вопрос был какого угодно, но только не теоретического характера. Противостоящие стороны бодро разбивали друг другу головы, чтобы разрешить его в свою пользу. Тут появляется Платон и вмешивается в спор со странным утверждением: "Все мы хотим одного, хорошего то есть. Так давайте разберемся, в чем заключается хорошее, и таким образом по существу разрешим этот вопрос". Однако такое начало этого диалога, – называется он "Горгий", – приступает к вопросу отнюдь не по существу. Существом вопроса якобы являются общие интересы спорящих сторон. Однако их не существует. Ведь участники спора как раз пытаются разрешить противоречие своих интересов. Но в чем это противоречие заключается, Платона не интересует. Слово берет аристократ Калликл, настаивая на прежних отношениях: "Хорошо то, что приносит пользу власть имущим". Такое честное заявление в принципе заслуживает столь же честного ответа: "Это хорошо для тебя, но плохо для меня!" И на этом разговор бы закончился. Но мы опять же среди философов, так что беседа принимает иное направление. Сократ призывает своего оппонента к ответу, требуя доказательства того, что то, что хорошо для Калликла, является хорошим вообще. Окажись Калликл чуть умнее, он бы ответил: "Дорогой, ты отстаиваешь такую точку зрения, которая оспаривает любые интересы. Что значит "хороший вообще"? Даже сапожник производит лишь обувь, а не хорошее вообще. Хорошее несовместимо ни с какими интересами, оно само ни для чего не является хорошим. Так зачем же нужно вставать на эту позицию?". Он мог бы и продолжить: "У меня такое чувство, что ты призываешь меня к лицемерию. Я, конечно, мог бы тебе ответить: "Когда правитель счастлив, то это хорошо для всех, поскольку тогда он не срывает свое плохое настроение на подчиненных". Но лицемерие – это не моя, а твоя специальность. Ты вмешиваешься в спор. Но не заявляешь честно, что тебя не устраивает, а ссылаешься на фиктивные общие интересы". Однако Калликл дает себя осрамить – и, как всегда, когда в диалогах Платона какой-нибудь тупица приходит в растерянность, это служит доказательством правоты Сократа. И поэтому ему предоставляется право разъяснить, что имеется ввиду под хорошим: позиция, отрицающая любые личные интересы и признающая лишь то, что можно истолковать как службу и функциональную составную часть воображаемых общих, высших интересов. Своих оппонентов Сократ спрашивает: "Для чего хороша твоя выгода?" – и, сообщив, что выгода-то, по идее, вообще ни для чего не хороша, приходит к результату, провозглашенному уже заранее: хорошее заключается в том, для чего каждый хорош; т.е. каждый должен выполнять свою функцию в государственном целом – на том месте, куда его занесла судьба: раб в качестве раба, политик в качестве политика, архитектор в качестве архитектора и т.д. Таково античное представление о справедливости. Оно настаивает на радикальном разделении права и пользы, причем по той причине, что право совпадает с пользой для аристократов; поэтому для подчиненных важно лишь нести свою службу. Античное учение о добродетели – соответствующий этому расизм сословий. Добродетель – это то, для чего каждый хорош, а хорош тот, кто является таким, каким он должен быть согласно своему сословию: воинам полагается храбрость; тем, кто создает богатство, – благоразумие, т.е. искусство сдерживать свои желания; а правящим – мудрость, которая им нужна, чтобы содержать в порядке все, что приносит им служение сословий.
*
Платонова идея государства стала одной из величайших абсурдностей европейской духовной жизни, которую философия породила в первой же главе своей истории. С одной стороны, эта идея отражает практически законную точку зрения греческого аристократа, который, естественно, исходил из того, что его частные интересы совпадают с интересами государства, и не признавал никаких других частных интересов, рассматривая общество, подчиненное его господству, как функциональное целое, существующее для приумножения его богатства и делящееся согласно необходимым для этого службам. С другой стороны, Платон относил все эти службы отнюдь не на счет этих решающих интересов правителя, ради которых они только и существовали, а на счет общих интересов, которых в греческом государстве и в борьбе за власть в нем не было. Позиция Платона называлась: королевство философов. Аристократы должны осуществлять политическую власть, но не в своих интересах, а во имя философской идеи. Для этой цели он хотел сделать из них чокнутых философов, воспитывать их музыкой и математикой, – что еще вполне бы получилось, – но прежде всего он хотел отказать им в собственности и женах, дабы не дать им преследовать собственные интересы, а значит и спорить – но свою власть они имели право сохранить. Для чего, собственно? Вместо того, чтобы использовать свою власть для себя, они должны были с ее помощью внедрить точку зрения, которая оспаривает их интересы. И все это лишь для того, чтобы привести к власти идею хорошего.
Но это для властителей было уже слишком! При всей своей любви к философии – знатные и могущественные фигуры украшали себя тогда символами мысли, правители зачастую сами имели философские амбиции, для развлечения, понятное дело, и для того, чтобы истолковывать свои интересы в свете хорошего, истинного и прекрасного, а власть, которую они осуществляли, рассматривать как искусство правления, к которому способны лишь мудрецы, – это отношение власти и мысли, в котором мысль превозносит власть, придавая ей видимость интеллектуальной деятельности, – это все же совсем не то, как если ложная видимость, что властью правит мысль, должна стать реальностью, и философы претендуют на власть. Платон, который сам происходил из благородного дома и которого философская дружба соединяла с сицилианским потомком правителей Дионом, дошел до того, что разработал для сицилианского короля конституцию, в которую включил свои государственные идеи, выраженные в "Политее". В силу эта конституция так никогда и не вступила. Мудрый король просто не мог смириться с мыслью.
*
Смена декораций. Словно говоря: "Мы не ответственны за наше мышление", современные мыслители по традиции ссылаются на исторические "источники", которым они, дескать, обязаны своим ремеслом. В то же время они относятся крайне независимо к той исторической необходимости, которой считают себя подчиненными. Какую точку зрения Платон "обосновал" и в наше время отстаивает – это решают все же они со своими мерками. И ревностно следят они за тем, чтобы какие-нибудь "лжепророки" не воспользовались их родоначальником.
III. Современные мыслители и Платон
Очевидно, ссылка на приверженца античного рабовладельческого общества облагораживает демократические порядки не менее, чем преданную им науку. Все хотят не просто предложить более или менее дельную мысль, но и внести свой вклад в воображаемую значимость 2500-летней европейской традиции. Тут, однако, становятся заметны определенные разногласия с тем, что демократический разум сегодня считает ответственным мышлением. Тогда наступает глубокая тоска по утраченной невинности философии. Как хотелось бы столь же "наивно" и беспристрастно клясться в единстве истинного, доброго и прекрасного, как это делалось тогда! Как прекрасны были идеи о тождествах "знание = добродетель" и "мысль = власть"! Но, к сожалению, минули те времена, когда можно было так философствовать.
*
С тех пор, как появилась настоящая наука, философы видят необходимость в полемике против знания. Никто не должен воображать, что его понимание, его знание поможет в разрешении вопроса: "Что делать?" Так возникает странный феномен. Рядом и отдельно от настоящих наук – и в то же время в чине самостоятельной науки – существует при университетах команда, которая, как если бы идею науки еще нужно было изобрести, все еще работает над вопросом: "Что есть познание?"; и которая в результате всех своих усилий все так же приходит к апории, приписываемой древнему Сократу: будто нельзя знать ничего, кроме того, что ничего не знаешь. И это в эпоху атома! Признание в незнании становится от этого несколько лживым. Все-таки одно дело, когда древний грек констатирует отсутствие знания у себя и у своих современников, путая воззвание к благоразумию в моральных вопросах с наукой, и совсем другое – когда сегодня из незнания делают закон человечества и обязывают существующую науку к скепсису. Когда кто-то в наше время пропагандирует диалог как метод отыскания истины, то он обязывает мыслящих людей оставлять теоретические вопросы открытыми.
Эта полемика против знания проходит со ссылкой на Платона, но столь же часто и как отрицание Платона – тут в очередной раз становится заметно, что современные мыслители черпают у своих почитаемых прародителей: то, что хотят. Так, Платон появляется в книге о "врагах открытого общества", преследование которых теоретик науки Поппер, очевидно, считает своей задачей. На вкус Поппера, Платон создал своими "совершенными вечными идеями" почву для неверного мнения, что с помощью науки можно ответить на вопрос, чем руководствоваться в практических делах. И это Поппер отождествляет с антидемократическими убеждениями. Из этого, конечно, нельзя почерпнуть знаний о Платоне: как-никак, он все-таки не смог ознакомиться с западной демократией наших дней и ее духовной жизнью. Зато это дает интересную справку о самосознании современного теоретика науки: не имея никакого понятия о демократии и толком не рассмотрев ни одну Платонову мысль, он уверенно определяет любое мышление, претендующее на знание, как недемократичную позицию. По причине своего пристрастия к демократическим порядкам, в которых действительно никто не имеет права ставить что-либо в зависимость от своих знаний, Поппер пропагандирует незнание как духовную добродетель.
*
Учитывая любовь философов к духу подчинения, нельзя понимать их критику тождества "знание = добродетель" как критику программы добродетели. Они все же настаивают на том, что мораль соответствует здравому смыслу и должна соблюдаться. Современные мыслители "выводят" мораль прямо из своего скепсиса: "Поскольку знание не дает уверенности, то мы нуждаемся в этическом фундаменте". Или: поскольку знание уверенности не дает, то незнание дает необходимую моральную уверенность. Вот так эти скептики с абсолютным догматизмом выдают все ту же старую ерунду: о добре, которое нужно делать, о рассудительности и чести, о благодарности и дружбе. Причем в виде обязательства, соблюдение которого не должно быть вопросом лучшего понимания. Поэтому современные философы предпочитают равенство "мысль = власть" скорее в обратном порядке: они считают, что власть – это очень разумно, ведь кто-то же должен справляться с вредным духом, со злом, с людьми, наделенными волей и разумом.
