По их утверждению, те, кто осуществлял в ГДР руководство и планирование, так по-настоящему и не овладели "товарно-денежными отношениями"; к тому же они не так мастерски, как при капитализме, проводили "научно-техническую революцию", то есть не смогли преодолеть "противоречие между производительными силами и производственными отношениями". "Сталинские искажения социализма" привели к тому, что власть слишком много командовала, оставляя мало места независимым законам действия рыночных механизмов. Неоспоримому стремлению народа к объединению партия противилась, вместо того чтобы ему содействовать. В совокупности "реальный социализм", по крайней мере в ГДР, следует списать как исторически преждевременный эксперимент, на который в следующих столетиях можно будет смотреть как на начало длительного исторического перехода. Вина старого руководства состояла единственно в том, что оно вовремя не распознало этой ситуации, за что и было справедливо "наказано жизнью". В любом случае, на "повестке истории" теперь стоит раскрепощение производительных сил, а также социалистических начал в рамках уже совсем не капиталистической, а, напротив, "социалистической рыночной экономики" Запада. А кто в тот момент хотел большего, тот просто не был готов к исторически необходимому сотрудничеству с прогрессивными силами и являлся левым экстремистом, то есть "объективно" становился пособником "реакционных сил", которые почему-то тоже существовали. И так далее...
Все эти фразы давно знакомы не только немецкому, но и русскому уху, и не случайно: бывшие приверженцы социализма примирились с его окончанием на немецкой земле при помощи тех же самых аксиом, принципов и философских выдумок, что лежали в основе "марксизма-ленинизма" — "науки", практическим применением которой бывшая руководящая партия считала свою политику.Коммунистам знакомы вредоносные необходимости, которым подчинены трудящиеся при капиталистических производственных отношениях; они знают о неизбежности, с которой зависимость, бедность и насилие присущи капитализму; и отсюда следует практическая необходимость полностью отказаться от такого способа производства и заменить его разумно спланированным общественным разделением труда — иначе подчиненным классам буржуазного общества можно не рассчитывать на лучшую судьбу, нежели быть управляемой массой, используемой в интересах капитала, а также государства, заботящегося о господстве капиталистической собственности.
У "марксизма-ленинизма", партийной доктрины "реальных социалистов", все наоборот: практическую необходимость совершить революцию марксизм-ленинизм трактует как историческую неизбежность в смысле закона природы, гласящего, что революция обязательно свершится. А крайне неприятная для коммунистов неизбежность воспроизводства и распространения капиталистических производственных отношений, подчиняющих трудящихся своей власти, вселяет в эту "науку" радость и надежду — в свете неизбежности того, что капиталистический способ производства потихоньку копает себе могилу и в конце концов сам приведет человечество к социалистическому будущему. Вместо того чтобы объяснить объективную (т.е. никем специально так не задуманную, спланированную и внедренную) необходимость, с которой капитализм накапливает богатство и власть на одной стороне, зависимость и бедность — на другой, — вместо этого марксизм-ленинизм постулирует сами собой действующие законы исторического перехода из капитализма в социализм, которые будут приведены в действие рабочими массами и "их" партией, если они будут бороться за власть.На этом постулате "реально-социалистическая" партийная "наука" воздвигла целое научное строение под названием "исторический материализм". Главную роль в нем играет "противоречие между производительными силами и производственными отношениями". При этом речь идет о движущей силе в мировой истории, которая, дескать, в конце концов неизбежно приведет человечество к социалистической общественной собственности на средства производства. Однако тут упускается из виду то обстоятельство, которое заключено в этом самом "противоречии": при капитализме частная собственность с ее монополией на общественные производительные силы добивается все более обширных достижений в области контроля над трудом. Другими словами, с накоплением капитала его власть над общественным трудом растет, а это что угодно, но только не гарантия того, что эта власть в один прекрасный день рухнет сама по себе. Поэтому нет ничего удивительного в том, что марксизм-ленинизм предпочитает использовать литературные приемы, выводя свой "научный закон" о противоречии, ведущем капитализм к гибели. Основоположники этой "науки" разработали целую систему метафор, повествующих о "колесе истории", о ее "свалке", о ее "социальной динамике" и о "загнивании". В результате марксизм-ленинизм странствует по всем эпохам и предлагает "доказательство" того, что человеческая история вовсе не является безрадостной повестью о классовой борьбе и прочих войнах, а, напротив, представляет собой в высшей степени осмысленный процесс, в котором "прогрессивные" производительные силы — кому бы они там ни принадлежали — всякий раз одерживали победу над "устаревшими" производственными отношениями. Вне всякого сомнения, это очень удачный способ рассказывать красивые истории.
В любом случае, заканчивалось это тем, с чего все и начиналось, — благой вестью о неизбежном и неудержимом наступлении эпохи пролетариата. Тем самым изобретатели марксизма-ленинизма стремились посеять оптимизм и решительность в своих рядах и в рабочем классе, а также побудить к свержению старых, "загнивающих" отношений. Несколько раз им это удалось. Тем не менее такое мышление противоречит намерению свергнуть власть капиталистических отношений, с тем чтобы эксплуатируемые массы начали использовать окружающий мир в своих интересах. Ведь реальные материальные интересы рабочих меркнут на фоне грандиозной идеи служения грядущему прогрессу человечества, объяснять им про ограничение их интересов капиталистическими законами — это слишком банально, а бороться за осуществление этих интересов — ниже достоинства трудящихся масс в свете возложенной на них марксизмом-ленинизмом исторической миссии. Вместо того чтобы агитировать за целенаправленную реализацию своих интересов и обеспечивать четкое знание о врагах революционных замыслов и их средствах борьбы, партийные ученые мужи старались вселить в людей отвагу при помощи идеи зависимости от истории и при помощи веры в такие историко-философские идеалы, как, например, природная "основополагающая тенденция" исторического развития к лучшему.Все это — антиреволюционные идеи и позиции. Поэтому нет ничего удивительного в том, что партии "марксизма-ленинизма" достигли лишь того, чего они достигли. А именно: того, к чему они стремились и на что считали себя способными — от внедрения в политику точки зрения о необходимости власти для опеки над рабочими и до основания государств во имя прогресса, пользуясь случаем, представившимся вследствие слабости противника. Удивительно скорее то, что в России произошло так много революционных событий. И в первую очередь это было удивительным для ответственной за эти события партии, которая в теоретических дискуссиях мучила себя вопросом о том, являются ли ее действия исторически своевременными, вместо того чтобы заниматься планированием социалистического разделения труда. Но вера в неудержимое победоносное шествие социализма все же нашла свое подтверждение в длительном успехе "социализма в отдельно взятой стране" и тем более в победе советских войск над фашистской Германией. Таким образом, марксизм-ленинизм со своим учением о победе пролетариата был не более чем идеологической пропагандой успеха Советской власти.
Хотя для партийно-идеологического осмысления ошибок и неудач он тоже всегда годился. Он был всегда готов подтвердить "научным выводом", что если какое-то предприятие не удалось, то оно не было своевременным, а значит и не могло удаться. О предметном анализе собственных ошибок и сильных сторон противника речь уже не шла. Вместо этого именно практические проблемы партии возводились в ранг задачи "научного" исследования; оценка "соотношения сил" (естественно, между прогрессом и реакцией) была сведена к вопросу о теоретически корректной партийной линии и преданности правильному мировоззрению. При этом партийная "наука" довольствовалась крайне примитивным объяснением: если что-то случилось — значит, это должно было случиться. Эта глупость дорого обходилась тем, кто что-нибудь пытался сделать и терпел неудачу: их зачастую судили за то, что они якобы пренебрегли "знанием" партии о ходе истории или даже предали это "научное знание". При этом "чистки" доказывали на практике, что партия все же располагает "научно выверенной" линией. Таким образом, даже неудачи вписывались в непоколебимо оптимистическую, историко-материалистическую картину мира, служа партии и придавая ее деятельности высокий смысл.Похожим образом это учение оправдало себя в ГДР, когда социалистическая государственная партия выкинула на свалку истории все свое государство рабочих и крестьян, устроив своему руководству (за недостатком власти всего лишь моральный) процесс за очевидно неверную оценку исторической ситуации, — и вот она уже снова уверена в том, что нашла путь к соблюдению правильного хода истории и "жизни", с которой она и без того всегда стремилась идти в ногу, не отставая и не забегая вперед. С какой идиотской программой эта партия потерпела неудачу — это уже никого не интересовало, также как и империализм, от которого погибла ГДР. Для верных последователей "марксизма-ленинизма" рассматривать этот вопрос было просто излишним. Единственная проблема, которую им оставалось решить, — это сохранить свою веру в историю. И пустой мыслью, что случилось то, что должно было случиться, эта проблема уже была решена. Там, где социализм терпел поражение, исторический материализм — со всей своей диалектикой противоречий — оправдывал себя как идеология утешения и приспособления к тому, что в мире (а не в оптимистической картине мира) и без того происходит. После падения социализма исторический материализм продолжает жить как самодовольная болтовня вокруг принципиального убеждения каждого оппортуниста, что прав тот, на чьей стороне успех.
И все же: это они так организовали свою экономику. Не испытывая и тени сомнения, они исходили из того, что "экономика" не может существовать без денег и цен, без купли и продажи. Именно они предполагали в обращении денег секрет экономики — волшебный механизм, который направляет товары именно туда, где они нужны, одновременно следя за тем, чтобы производилось именно то, что нужно, да еще и в нужном количестве. Более того, денежный механизм должен был автоматически организовать подачу средств для постоянного расширения производства благ. Этому "закону" поборники "марксизма-ленинизма" стремились служить. И поскольку деньги под их руководством не совершали ожидавшегося чуда, они все отчаяннее искали способы их корректного использования. Они постоянно проводили реформы вокруг денежных "рычагов" государственной экономики, чтобы своими манипуляциями наконец создать вожделенный механизм, который бы управлял экономикой автоматически.
Исходя из суждений Маркса и из фундаментальных коммунистических познаний о товаре, деньгах и обращении капитала, "реально-социалистические" эксперты по планированию и руководству опять стали жертвой трагического недоразумения в области логических категорий: то, что Маркс в своей критике политэкономии показал как безумно вещный, не подчиненный плановому сознанию и желанию участников, действующий "за их спиной" закон производства и распределения богатства в капиталистическом обществе, — это было воспринято как рецепт для построения любой, в том числе и успешной социалистической экономики. Приверженцы "марксизма-ленинизма" даже не заметили, что необходимость выяснить "законы" производства и распределения товаров в обществе дает этому обществу наихудшую рекомендацию: такая необходимость существует лишь там, где экономика не является свободной, осмысленно спланированной деятельностью членов общества, а представляет собой систему слепого "объективного принуждения", которое создает противоборствующие общественные интересы, вместе с тем неосознанно зависящие друг от друга. Посредством революции, за которую агитировал Маркс, вся эта принудительная связь разрушается, расчищая путь для планомерного разделения труда без "развития по собственным законам" и без "невидимой руки", в чье действие буржуазная экономическая теория до сих пор верует."Реально-социалистическая" государственная власть уничтожила даже частную собственность, и тем самым частный характер общественного производства, а также сковывающие законы конкуренции и господство капитала над трудом членов общества — то есть все основы лишенного сознательности функционирования "рыночной экономики". Тем более глупо, что господствующие социалистические партии тотчас поставили себе задачу сконструировать по собственному сценарию аналог свергнутого капитализма. Вместо того чтобы завершить освобождение общества от частной власти денег и начать планировать производство и распределение, они поставили всю свою руководящую деятельность в условия принципиальной несвободы, установив зависимость всего хозяйствования от денежного "механизма". Маркс ругал деньги, называя их "фетишем" буржуазного способа ведения хозяйства, поскольку они, будучи слепой целью всех участников, гарантируют функционирование капиталистического общества. Его лжепоследователи, экономические эксперты марксизма-ленинизма, решили, что нет ничего лучше, чем сделать монополизированные государством деньги фетишем, бездумной целью всех предприятий и всех индивидуумов. Планирование именно посредством рынка — так представлял себе это Ленин, посылая большевиков учиться у мелких торговцев "вести хозяйство"; так же распоряжался Сталин, после каждой неудачи своих плановых ведомств тыкая их носом в закон стоимости, которым они якобы пренебрегли, и указывая на капиталистические мировые цены как на образец компетентно организованного обращения денег. Последовательное развитие этих мыслей осуществили перестроечные "рыночники" — вплоть до окончательной и бесповоротной победы закона стоимости в России.
Практики марксизма-ленинизма действительно смогли организовать в своих государствах такую экономику, в которой то, что они посчитали за Марксов "закон стоимости" в смысле практичной инструкции по эксплуатации, овладело экономической жизнью. Правда, не совсем автоматически, а постольку поскольку и до тех пор, пока государственная власть устанавливала этот "закон" действительно как закон и следила за его соблюдением. Ожидавшееся чудо саморегуляции не состоялось. Социалистических фанатиков закона стоимости это заставило с растущим восхищением смотреть на капитализм, который они хотели превзойти, осознанно применяя его "закон", функционирующий намного автоматичнее без всякого осознания. И это на самом деле никакое не чудо; при капитализме в экономическом плане и не происходит ничего иного, кроме того, что выгодно для бизнеса; и в итоге тривиальным образом все выглядит так, как будто критерий рентабельности сослужил чудеснейшую службу в урегулировании народного хозяйства. Эту видимость марксистско-ленинские экономисты превозносят как свой идеал и с некоторых пор приходят к интересному открытию, что никто не умеет так хорошо организовать рыночную экономику, как сами капиталисты — истинные исполнители и пользователи закона стоимости.По крайней мере с тех пор, как пала ГДР, это мнение в мгновение ока стало господствующим среди марксистов-ленинистов: для коренного улучшения "товарно-денежных отношений на социалистических рынках" давно уже, дескать, пора было объявить о крахе своего государственного планирования и управления. Единственным возражением оставалась маленькая проблема: уберечь от краха программу своего государства "дружески руководить делом рабочих". Но и эта проблема легко разрешилась. В конце концов, марксизм-ленинизм никогда не стоял на коммунистической позиции, согласно которой рабочие должны сами разумно распоряжаться своими жизненными и трудовыми отношениями. Обещал он не больше, чем просто более сознательно, а стало быть и более успешно применять экономические законы. И если таким должен быть "реальный социализм" — так разве теперь, при капитализме, с его всемирной эффективностью, социализм не является более реальным, чем в странах "социалистического лагеря"? "А провели ли мы, собственно, серьезное исследование, что тут еще от капитализма, а что уже выходит за его рамки? Знаем ли мы, где в современном капитализме в его новой форме проводится переход к определенной разновидности социализма?" (М. Шмидт, "Проблемы мира и социализма", 3/90). Последователи партийной доктрины благодарно подхватывают западногерманские речи о "социальной рыночной экономике", говоря о своем ушедшем государстве как о ее предварительном этапе, и таким образом наконец завершая свои абсурдные поиски действенного механизма саморегуляции народного хозяйства, и вправду обнаружив, что то, что Маркс в капитализме критиковал, нигде так успешно не реализовано, как при самом капитализме.
Так что марксизм-ленинизм показал себя в мировой истории как наиболее длинный теоретический окольный путь к тому, чтобы поддержать капиталистический способ производства, обращающийся с рабочими по неосознанным законам как с зависимой, несвободной массой, — поддержать лишь потому, что он делает это эффективно. При помощи распространенного суждения, сидящего в любой обывательской голове: "А как еще может быть по-другому?", этот "вывод" получился бы по крайней мере быстрее.На первый взгляд это странно для партии, которая хотела переделать общественные отношения и временами даже поговаривала о "новом человеке", которого она хотела "создать". Ведь тот, кто стремится к столь фундаментальным переменам, вряд ли полагает, что они произойдут сами собой и что массы все равно уже заняты переделкой в желаемом направлении; тот критикует не только общественные отношения, но и самих людей за их дурную привычку приспосабливаться к этим вредным для них отношениям. Революционная партия нуждается в том, чтобы достаточно людей дали себя подвигнуть к новому и разумному видению своего положения и решились предпринять то, чего они ранее никогда не хотели, то есть совершить переворот, — именно это и называется "агитацией". Поэтому коммунисты всегда сталкиваются с тем, что их противники защищают народ — такой, какой он есть, — от "всезнайства" и "опекунства", утверждая, что народ в полном порядке. Эта консервативная позиция нацелена на то, чтобы любой ценой — какие бы перемены ни происходили — удержать массы в роли народа, который с давних пор соглашается на все, чего от него требуют в качестве живого инвентаря государственной власти.
Именно эту антиреволюционную позицию по отношению к народу занимали с давних времен партии "реального социализма" — правда, отнюдь не с консервативным взглядом на народ. Свыкшимся с капитализмом трудящимся они приписывали естественный революционно-прогрессивный настрой, которому нужно просто служить и давать направление. На самом же деле им тоже всегда приходилось сперва добиваться согласия масс со своей программой; но к этому заданию они каждый раз подходили с фатальным предубеждением, что согласие в принципе уже существует перед любой агитацией.Будучи обладателями "научного мировоззрения", они придумали специальную теорему с целью обоснования своей противоречивой позиции. Эта теорема заключается в одной цитате из Маркса: "Общественное бытие определяет сознание" — и по отношению к источнику представляет собой очередное недоразумение. В оригинале, как и почти везде у Маркса, речь идет о критике общественных отношений, которые, словно законы природы, обращены против людей и обязывают их мысли и желания к решению поставленной перед ними задачи свести концы с концами, то есть приспособиться. "Реально-социалистическая" копия не желает ничего об этом знать, — т.е. о практическом принуждении людей к ошибочному, соглашательскому мышлению. Вместо этого она толкует о неизбежно предопределенном мышлении, к тому же направленном не на ошибку, не на желание приспособиться, а на ту роль, которую согласно мировоззрению истмата должен играть тот или иной класс в мировой истории. При этом пролетариату приписывали мышление, предопределенное к прогрессивной борьбе за социалистические идеалы.
Первой частью этого недоразумения убивали время в университетах целые поколения марксистско-ленинских мыслителей. Противоречивую идею предопределенности сознания его "положением" и его объектами они развили до побочной ветви буржуазной теории познания, а также метафизики и психологии. Они разработали основательные служебные инструкции вроде той, что научный разум должен, мол, исходить из фактов. Реакционнейшим метафизикам, стоящим на позициях иррационализма, они противопоставили противоречие веры в материалистическую науку и утверждение, что "бытие" во всех отношениях "опережает" "сознание", а не наоборот; при этом, кстати, придерживаясь сколь ложного, столь и идеалистического мнения, согласно которому без признания этого утверждения невозможно никакое научное исследование. Все это они назвали "диалектическим материализмом" и возвели в ранг катехизиса для своей неохочей до учения молодежи, которая с тех пор не нуждается ни в какой религии.Из второй половины своего заблуждения про общественное бытие и сознание поэты и мыслители марксизма-ленинизма создали обязательную для их партий оптимистическую картину о пролетариате, в душе глубоко социалистическом. Настоящие нравы и обычаи, которыми обзавелись наемные работники различных стран в своем приспособленческом обращении с зависимостью от капитала, — эти нравы были идеологически рассортированы так, что на одной стороне всегда оказывались симптомы по-настоящему социалистической человеческой натуры — по принципу: "суровые, но сердечные", "бедные, но честные", "грубые, но солидарные", "вместе мы сильные" и прочие добродетели из чуланчика буржуазного морализма, предназначенные для "маленького человека". С другой стороны, любое поведение, отступающее от этого "социалистического реализма", оказывалось на совести капиталистических угнетателей, которые якобы беспрерывно заняты подкупом или насильственным разрушением добродетельной природы наемных работников, чтобы те отказались от революции — истинного смысла своей жизни. В этом идеалистическом мировом театре активисты "реального социализма" возложили на себя задание укреплять добрый народ в его доброте, высвобождать его "творческие силы", учиться вместе с ним на горьком опыте и черпать бодрость духа из удач, а также "руководить" по временам неизбежной борьбой за зарплату и сносные условия труда, истолковывая эту борьбу как прогресс в сторону революции, даже если все заканчивалось поражением — ведь это был тоже "полезный опыт", на котором нужно учиться.
Вот так марксистско-ленинские социалисты поддерживали трудовой народ в его усилиях выдержать капитализм. Именем "исторической миссии пролетариата", рассказы о которой иной рабочий любил послушать, они поздравляли его с его "борьбой". Параллельно с этим, правда, им приходилось задавать себе вопрос: "Почему столь ценимая, по идее революционная природа рабочего класса так чертовски мало проявлялась и проявляется?" Отвечая на этот вопрос, они бросали полный упрека взгляд на мнимое искусство манипуляции, которым якобы владеют капиталисты и их сообщники.С этим последним, неприятным пунктом им удавалось справиться там, где они приходили к власти. Ведь при помощи власти они могли превратить согласие между собой и пролетариатом из партийной догмы в гражданский долг. И тогда они тем более обходились без агитации людей против капитализма и за коммунизм. По сути им оставалось лишь сообщать народу, какую идеальную картину они о нем составили и как они довольны его готовностью к приспособлению. Хотя и народ, конечно, должен был понемногу ходить на демонстрации и ликовать, чтобы внешне соответствовать своему изображению в марксизме-ленинизме. Так партийная доктрина показывала себя на деле в качестве государственной идеологии — как способ приукрашивания государственной власти, которая отныне единолично пользовалась и распоряжалась общественным трудом.
С этим теперь покончено. Вчерашние государственные идеологи, особо при этом не перестраиваясь, возвратились к своей старой точке зрения о том, что народ — не поддающийся агитации, но постоянно обучающийся на своем опыте — все равно идет своим путем. Задача социалистов — раскрыть в этом социалистическую суть и поздравить с этим массы, только осторожно, чтобы не слишком удаляться от их способности к пониманию. Самообвинение в жестоком разочаровании народа (точнее, обвинение в адрес старого руководства СЕПГ) спасало непременную веру в "по идее" социалистическую душу народа, который в тот самый момент перебегал к западногерманскому капитализму и уже не мог слышать слова "социализм". Изолированным сторонникам социализма это обвинение позволяло неутомимо верить в свое единодушие с теми, кто в это самое время от них отворачивался. А когда народ, приобретя горький опыт с Хонекером и Ко, не нашел ничего лучшего, как поставить на "повестку дня" национализм, то марксисты-ленинисты не стали его попусту критиковать, а увидели в этом "способность учиться".Однако и они порой не могли не разочароваться в трудящихся-перебежчиках. Тогда они вспоминали про старое объяснение того, почему от революционного народа исходит так мало революционного: опять капиталисты отвлекли массы от их исторического призвания стать людьми нового, социалистического типа, — на этот раз совратив их своим сверкающим миром товаров для низменных потребительских нужд. Марксисты-ленинисты считают народ неагитируемым, зато безгранично манипулируемым — уж что-что, а это им известно из их теоремы про "общественное бытие", которое "определяет сознание". В результате они делают переход к окончательно реакционному воззрению на человека и видят в народе лишь "низкий материализм", за который вконец на него обижаются.
Таким образом, партийная "наука" "реальных социалистов", марксизм-ленинизм, стоит на службе государству и в постгэдээровское время — как антикоммунизм для левых. Впрочем, и в этом нет ничего нового.
www.gegenstandpunkt.com